Победитель, или В плену любви - Страница 47

— Пойдем скорее, а то он начнет задумываться, почему это я не отпираю.

Она провела смущенного Александра через неосвещенный главный зал, а оттуда в закрытую на ночь лавку. Посреди лавки в полу был большой люк. Сара ухватилась за железное кольцо, поднята крышку и показала на деревянную лестницу, ведущую в винный погреб.

— Подождите здесь, пока опасность не пройдет, — и подтолкнула. — Поспешите же.

Сгоряча Александр поддался ее настойчивости и, только когда она опустила люк — как крышку капкана захлопнула, оставляя его в пропахшей плесенью темноте, начал немного паниковать.

Выпрямиться он не мог: подвал был на добрый фут ниже его роста. Сразу возле входа нечто висело на бечевках; что именно, можно было догадаться только на ощупь. Вот несколько палок колбас; надрезанный окорок; связки трав; два шершавых шара сычуга. А это… цыпленок, уже ощипанный для завтрашнего обеда. Кожа скользкая и холодная; Александр отдернул руку, вскрикнув от отвращения.

Погреб заканчивался рядом пыльных бочек. Наткнувшись на них, Александр почувствовал слабость, опустился на присыпанный песком пол и сел, поджав коленки к груди.

Еще бы веревки, раздирающие кожу на запястьях, — и получилось бы нечто вроде заточения в подземелье Кранвелла… Нет, не аналогия — опять явный кошмар, даже еще более мощный — по контрасту с удовольствием, предшествовавшим ему. Наказание за грехи, которые он успел совершить, но не успел покаяться. Хлещи, как любишь, люби, как хлещешь…

На какое-то время он совсем потерял голову от ужаса. Безумный страх переполнял все естество, туманил сознание, и вот уже он готов был увидеть перед собою брата Алкмунда с бичом в руке.

— Нет! — заорал Александр.

Крик отразился от сводов и прилетел эхом к губам. Казалось, воздух дрожал, подстегивая приступ клаустрофобии. Что хуже — оставаться заточенным в этой ужасной тьме или рискнуть выскочить и схлестнуться с капитаном в смертельной схватке?

Свистящий звук собственного дыхания, мелкого и частого, раздирал уши.

— Думай, — приказал он себе. — Во имя Христово, слушай разума, а не плоти…

Он вцепился в свои кудри и разразился проклятьями. Помогло — во всяком случае, сил хватило, чтобы подняться.

Усилием воли заставляя себя дышать глубже и размереннее, он провел ладонями по своду. Подвал винной лавки, а не тюрьма. И люк не закрыт. Западня не захлопнулась. Ничего не удерживает, разве что нежелание встречаться с гостем Сары.

Александр пробрался к лестнице, нащупал нижнюю перекладину и осторожно встал на нее. Сверху не доносилось ни голоса, ни звука шагов. Он поднялся к люку и толкнул его ладонью. Крышка не шелохнулась: секундная паника вновь нахлынула — капкан, тюрьма, и брат Алкмунд выползает из мрака и вот-вот схватит…

Сцепив зубы, Александр приложился всем предплечьем и поднажал что было силы. Крышка поддалась, да что поддалась — распахнулась и с размаху хрястнула о пол. Звук был такой, что мог перебудить всех в доме.

Александр, ощущая, как прилипла рубашка к потной спине, быстро выбрался из подвала.

Тихо; он быстро прошел в центральный зал. В свете ночной свечи, горящей на железном подсвечнике, он разглядел пожилую служанку Сары. Та приподнялась на ложе, устланном соломой, и молча уставилась на него. Александр двинулся к внутренней лесенке, ведущей к входной двери; служанка с неодобрением покачала головой, но не произнесла ни слова.

С некоторым смущением, но с куда большим облегчением Александр спустился к двери и отодвинул засов. Выше, за дверью Сары, раздался голос мужчины, перебирающего бутылки с вином, и мурлыканье Сары, зовущей капитана вернуться в постель…

А снаружи шел прекрасный дождь, мягкий, как паутинка, и воздух переполняло дыхание весны.

Александр вдохнул полной грудью свободу — освобождение из мрачного подземелья… и, если по правде сказать, то и из спальни Сары. За последние пару часов он усвоил несколько уроков: относительно удовольствия и жажды, трезвости и самоконтроля. Александр немного постоял, подставляя лицо влажным поцелуям дождя, и зашагал по неосвещенным городским улицам. Все ворота уже, естественно, были заперты на ночь, но Александр знал, что пара монет гарантирует свободный проход через дальние ворота как раз к полю, где призывно мерцают костры лагеря турнирщиков.

Манди, завернутая в плащ, взяла поданную Эдмундом Одноглазым большую миску горячего мясного бульона и попыталась дать запасенную монету.

— Не надо, я не возьму, — отмахнулся Эдмунд. — Вы с отцом — постоянные клиенты и имеете право на блюдо, оставшееся свободным.

Манди одарила его слабой улыбкой и, вдыхая горячий пар, спросила:

— А можно, я здесь поем?

— Ну что за глупый вопрос! Да располагайтесь, подсаживайтесь к огоньку. — Он снял перевернутый табурет, поставил к столу и даже отряхнул широченной ладонью.

Манди села и начала маленькими глотками отхлебывать горячий бульон, согреваясь, потому что вечером стало намного прохладнее, и пошел густой мелкий дождь.

Эдмунд Одноглазый тем временем перемешал похлебку с мясом и ячменем и вернулся к разделке мяса для пирогов, которые он собирался испечь к завтраку. Он не сказал больше ни слова, но самого его надежного присутствия было для Манди достаточно, чтобы успокоиться в мире, который казался все более враждебным.

Она прихлебывала бульон и спрашивала себя, куда же идти, когда миска опустеет. Отец и Гризель напивались до бесчувствия в шатре, который был и ее домом. Харви занимался примерно тем же самым с одной из лагерных потаскух, а Александр был в городе с той бесстыдницей, которая утратила всякое приличие, зазывая его…