Победитель, или В плену любви - Страница 48

Гнев стал стремительно разгораться, едва Манди задумалась об этом. Александр тоже хорош! Так явно, так откровенно согласился, и все поняли, а мужчины еще смеялись и приветствовали — ну в точности как будто речь шла о породистом кобеле, рвущемся к течной суке. Лицо девушки даже порозовело, когда она припомнила некоторые подробности.

Эдмунд принялся счищать мелко накрошенное мясо и жир в миску, затем вытер руки чистым льняным лоскутом.

— Осмелюсь напомнить, что завтра у меня для вас будет припасен кусочек хлеба с корицей. Может, это чуть утешит…

Спазм сжал горло Манди. Сколько доброты и участия — а ведь у него самого полно забот! Нет, не все мужчины похотливые самцы и идиоты, сказала себе Манди и с дрожью в голосе поблагодарила Эдмунда. На какое-то мгновение она захотела рассказать все, довериться, но гордость заставила придержать язык. Да и не мог не знать Эдмунд о безнадежных попытках ее отца утопить в вине неизбывную черную горечь. Ломтик хлеба с корицей и бессловесная симпатия — вот и все, и в общем-то немало.

…А потом бульон в миске закончился, и не оставалось больше причины здесь засиживаться. Манди не сомневалась, что будет для Эдмунда желанной гостьей и может оставаться сколько угодно, но опять-таки гордость не позволяла находиться где-то вне дома без особой на то причины.

Она попыталась подняться, но Эдмунд положил громадную лапищу на девичье плечо.

— Я знаю почти все, что происходит в лагере, — сказал он с неподдельным состраданием. — И для вас всегда найдется место у моего очага, если с вашим собственным что-то будет не так.

На этот раз она не смогла выдавить ни одного слова благодарности и сбежала, чтобы скрыть в темноте рыдания.

Шатер Харви, мимо которого она проходила, был, как и предполагалось, темен, а изнутри доносилось то дурацкое женское хихиканье, то приглушенный рокот мужского голоса. Манди прикусила губу и поспешила дальше. Некое непривычное ощущение вызывал звук его голоса, легкое томление в самых интимных частях собственного тела — и желание узнать все, до конца, понять, что же это за удовольствие. Наверняка же это особо приятно, если люди идут на смертный грех… И женщины не предавались бы этому вновь и вновь, даже зная, что роды смертельно опасны…

По мере того как Манди подходила к своему шатру, шаги ее все замедлялись, и под конец она едва передвигала ноги. Живот сводило в позыве тошноты, девушка даже на мгновение дернулась броситься прочь, представив, что отец с этой Гризелью предаются постельным утехам. Но приглушенные звуки, доносящиеся сквозь полотно, однозначно свидетельствовали, что предаются там только сну.

Сжав губы, девушка откинула полог и вошла в шатер. Спиртное свалило отца прямо на полу, и он храпел в одежде, испачканной винными и жирными пятнами, засыпанной крошками. Серебристая от седины щетина искажала линию челюсти и подбородка, а некогда тугая загорелая кожа стала дряблой и отдавала нездоровой желтизной.

— О, папа, — прошептала Манди убитым от горя голосом и встала на колени возле него.

Гризель рядом не было, но милосердие небес длилось недолго. Спустя мгновение Манди поняла, что кто-то осторожно возится на отцовской половине шатра, за опущенной занавеской.

Вскочив, Манди подошла поближе и прислушалась. Позвякивание металла, мелкое частое дыхание, перемежаемое злорадным шепотком…

Волосы на затылке Манди зашевелились. Сжав занавеску в кулаке, девушка резко отдернула.

Гризель уставилась вовнутрь разграбленного сундучка. Лучшее шелковое платье Клеменс лежало поверх неряшливой кучи вытащенных из сундучка вещей, плоское, как засушенный цветок. О, это было маленькой — или последней радостью жизни Манди: вынуть платье из сундучка, подхватить на руки, зарыться лицом в прохладную мерцающую ткань и вспоминать мать живой… Теперь ее священная реликвия была осквернена; и Гризель жадно перебирала другие вещички в сундуке — изящный гребень, очеломник тончайшего шелка, принесенные Клеменс из другой жизни, из графского дома; тонкий ремешок с серебряными подвесками. На руке Гризель уже красовался серебряный браслет ирландской работы — одно из любимых украшений Клеменс, а вокруг ее шеи — ожерелье из бусинок янтаря и граната, которое Арнауд подарил любимой жене всего три года назад, на двенадцатилетие супружества.

А затем Манди увидела растерянное красное лицо Гризель; неудержимый гнев ослепил девушку.

— Ах ты шлюха! — закричала Манди гневно. — А ну убери свои грязные лапы от вещей моей мамы!

— А теперь они мои! — выкрикнула Гризель, дико сверкая глазами. — Ваш отец дал их мне! Вашей покойной матушке они ведь уже не понадобятся, в сырой земле-то?

— Ах ты сука последняя! — взвыла Манди. — Мой отец такого никогда бы не сделал! Это вещи матери! Вон отсюда, потаскуха, вон! — И она бросилась на женщину, вцепилась во вьющиеся волосы и с силой рванула. Здоровенный клок остался в руках — космы Гризель изрядно пострадали от стараний алхимика, превращавшего ее в блондинку.

Гризель истерически завопила и пустила в ход ногти и зубы. Багровая полоса отметила шейку девушки, а от сильного укуса пришлось отдернуть руки. Манди ухитрилась еще сильно влепить кулачком в мягкий живот шлюхи, но это было ее последним успехом. Гризель быстро выпрямилась и заехала кулаком в подбородок Манди, сбив девушку с ног, и нависла над нею.

Искры вспыхнули перед глазами Манди. От удара она прикусила язык, и рот наполнился кровью. А Гризель схватила ее за горло и прижала к полу.

— Теперь я жена вашего отца! — заорала шлюха. — Ваша святоша мать умерла, и отец ненавидит ее, мертвую! Я от него получу все, что захочу, потому что я живая и нужна ему!